Re: Авторская проза, рассказы, сказки
Добавлено: 02 сен 2012, 02:04
Келев
Часть 1
Как медленно падает снег. Крупными хлопьями, будто огромные невесомые клочья ваты, зависающие на лету в неподвижном воздухе. И все так похоже на декорации для какой-то старой пьесы - парк, деревья, тянущиеся к тропинке растопыренными лапами, снег. Я снимаю перчатки, чтобы почувствовать его живой холод, чтобы исчезло странное ощущение театральности, лишь бы не чувствовать себя на сцене, среди застывших искусственных предметов. Плевать на зрительный зал, меня никогда не беспокоили чужие любопытствующие взгляды, пусть смотрят, если это для них игра. Тонкие ледяные кристаллики тают в немеющих пальцах, оставляя легкое ощущение прохлады, руки становятся неприятно влажными, я вытираю их о пальто. Декорации исчезают, зрители исчезают, мы снова вдвоем в зимнем парке - я и Джери. Он забегает вперед, возвращается, виляет хвостом. Сильный рослый пес, прыгнув, мог бы положить передние лапы мне на плечи. Hо я ласково отстраняю его, кидаю палку, которая падает и тонет в снегу; и собака крупными, красивыми прыжками устремляется за ней. В зыбкой пелене бесконечно падающего снега все движения выглядят замедленными, как на кинопленке. Так возвращаются давно забытые ощущения; не воспоминания, нет, а какие-то подсознательные чувства, их невозможно сформулировать, они просто присутствуют - и все. Как странно. Иногда жизнь кажется кинофильмом, который мы обречены смотреть бесконечное число раз. И каждый раз забываем. Забывать и снова смотреть, снова и снова, пока, наконец, не запомним; но мы не запоминаем никогда. А те, кто запомнил, что с ними происходит? Они обретают смысл жизни?.. истину?.. счастье?.. Что?
Джери приносит палку, заглядывает в глаза, а в его взгляде - любовь. Бесконечная, тоскующая, преданная, не знающая ни морали, ни границ, не осознающая себя, не требующая награды собачья любовь. Любовь существ, решивших подарить себя чуждому, эгоистичному и жестокому миру людей. Благословен ваш выбор. Hе беспокойся, Джери, не дыши так тяжело. Я ведь тоже тебя люблю. Ты имеешь на это право. Право на любовь; и никто его у тебя не отнимет, потому что оно в тебе, в твоей сущности, неотделимо от твоего существа, как от меня моя человеческая способность понимать, и страдать от своего понимания, и думать о том, как заставить себя страдать еще больше. Ибо познания умножают скорбь, а во многой мудрости много печали. Hу, незачем лизать мои руки, лучше побегай, а я еще подумаю...
* *
Моя сестра Илана скоро выходит замуж. Я не слишком хорошо знаком с этим парнем, но от души надеюсь, что у них все будет хорошо. Почему бы и нет? Может быть, она даже будет с ним счастлива, а я порадуюсь, проходя мимо и украдкой бросая взгляд на ее уютный семейный очаг. В ее двухкомнатной квартирке (точнее, квартире будущего мужа) будет спокойно, скучно и тепло; а здесь будет по-прежнему идти снег, липкими тяжелыми хлопьями, и Джери будет бегать за палкой, проваливаясь и увязая всеми четырьмя лапами, и холодная серебристо-разноцветная радуга будет струиться по его серой шерсти. И я не стану завидовать. Илана уже забыла Келева, а я нет - в этом вся разница.
Тогда, три года назад, когда она впервые представила мне своего жениха, не этого, нового, а Келева, он не произвел на меня большого впечатления. Я только удивился его имени, напоминающему какую-то кличку, и еще хрупкости - тоненький, с узкими плечами, он казался младше Иланы, хотя на самом деле ему исполнился двадцать один год, а Илане только девятнадцать. Я не понимал, куда ему, такому мальчишке жениться, и еще меньше понимал, что нашла в нем моя сестра - высокая, "стильная" девушка; я нахожу ее довольно красивой, она себя - нет, впрочем, я мало в этом понимаю, а она и того меньше. Я смотрел на них и недоумевал, что за глупости приходят в голову молодым - спешить утопиться в омуте семейной жизни, слащавый идеал, одно упоминание которого до сих пор вызывает у меня чувство легкой тошноты.
Как он смутился тогда, пожимая мою руку, даже не смутился, а как-то странно вздрогнул, словно что-то вспомнив, и в его карих глазах мелькнул испуг. Теперь-то я догадываюсь, чего он испугался, но тогда, конечно, не понял; вид у меня был вполне приветливый и вызывающий расположение - я могу быть таким, когда захочу. О, я могу пробуждать в незнакомых людях самую горячую симпатию, и не только; могу быть милым, общительным, доброжелательным, чутким - не верьте этому. Рука у него была узкая и холодная; я подавил внезапное смутное желание сжать ее так, чтобы затрещали кости. Только задержал в своей и прямо посмотрел Келеву в глаза. Но страх из них уже исчез, растаял, как снежинка в теплой воде, и взгляд стал светлым и открытым, радостно-возбужденным. Hаверное, ему в то время, действительно, нравилась Илана; да он и сам мне впоследствии об этом говорил. А Келев не стал бы лгать. Тем более не стал бы лгать мне.
А потом мы очень подружились. Он стал все чаще приходить ко мне по вечерам, после моей работы; сначала под предлогом, что не смог дозвониться Илане и надеялся застать ее у меня (кстати, сестра не так уж и часто удостаивала мою квартиру своим посещением), а потом и без всякого предлога. Ему нравилось сидеть на моем диване, подобрав под себя ноги, и перелистывать старые журналы (я держал их в шкафу целыми стопками), только изредка поднимая глаза и высказывая вслух какие-то мысли, часто не относящиеся ни к окружающей обстановке, ни к содержанию журналов. Я, вообще, не уверен, читал ли он их или только просматривал иллюстрации; он всегда любил яркие, красивые картинки, особенно фотографии подмосковных осенних пейзажей и девушек в разноцветных платьях. Он, вообще, любил все яркое и красивое, бросающееся в глаза, поражающее воображение внешним блеском; и за это я был склонен считать его человеком недалеким. Я даже представить себе не мог, как глубоко он видит на самом деле.
Иногда Келев принимался что-то рассказывать и тогда говорил оживленно и образно, порой настолько образно, что мне не сразу удавалось понять его мысль. Но чаще молчал, он был не слишком разговорчив, и совсем не мешал, даже, когда я бывал занят. Если я переходил в другую комнату или на кухню, Келев вскакивал с дивана и молча следовал за мной, пристраивался где-нибудь на стуле или на кровати и продолжал перелистывать журнал. Он не требовал внимания, похоже было, что ему просто необходимо мое присутствие. Иногда, особенно в последние дни, я часто ловил на себе его странный изучающий взгляд, но стоило ему заметить, что я на него смотрю, он тут же опускал глаза. А я любил его рассматривать. Он нравился мне, я хочу сказать, внешне. Привлекала его беззащитность, порой мне казалось, что его можно запросто переломить пополам, как стебелек цветка; но, как в стебельке цветка, во всей его тоненькой фигурке было странное, необъяснимое совершенство, так свойственное дикой природе и так редко доступное людям. Hет, я не имел на него никаких видов, упаси Бог! Парень любимой сестренки - как можно? Мне просто было приятно невзначай скользить взглядом по его узким, обтянутым светло-голубыми джинсами бедрам и думать о том, что мы одни в квартире, я и это доверчивое, ни о чем не подозревающее существо; и мне ничего не стоит вот сейчас запереть дверь, повалить его на кровать, и...
Hаверное, он бы сопротивлялся, но не очень сильно. А впрочем, кто знает; может быть, превратился бы в дикую кошку, расцарапал бы мне руки (отчаянная сила слабых!); черта с два ему бы это помогло! А может, стал бы плакать, умолять, просить не ломать ему жизнь и тому подобные глупости. Hе знаю... Во всяком случае, я любил все это себе представлять, с приветливой, дружески-безразличной улыбкой глядя на Келева, сидящего на диване с журналом в руке, одновременно сосредоточенного и оживленного, с упавшей на лоб жесткой прядью черных кудрявых волос, и все ярче проступающим на щеках румянцем. Уверен, ему было хорошо; словно сами стены моей квартиры непостижимым образом согревали его. А ко мне он тянулся как к старшему другу (мне в то время уже исполнилось тридцать лет), с которым всегда интересно и легко и от которого иногда можно получить мудрый совет "по жизни".
И вдруг все кончилось. Внезапно, без видимой причины. Кажется, у Келева что-то случилось; последние дни он был просто на себя не похож, избегал встреч с Иланой, а когда она звонила ему, слабым голосом отвечал что-то невразумительное и, вообще, не мог связать двух слов. А в конце концов встретился с ней и, отводя глаза в сторону, сказал, что ничего не может объяснить, но лучше будет, если они расстанутся. Какая за этим последовала сцена, я не знаю, Илана об этом не распространялась, но, учитывая темперамент моей сестренки, могу представить, что случайные свидетели объяснения (а оно происходило на улице) увидели немало занятного и поучительного. Когда спустя три дня я заглянул к Илане, она лежала на диване лицом к стенке и единственная членораздельная фраза, которой я смог от нее добиться, была: "Я его ненавижу. Я должна ему отомстить. Он еще пожалеет...". И прочая чушь в том же духе.
Hе могу сказать, что я глубоко сочувствовал ее "горю", но мысль о мести мне понравилась. Да, в мысли о мести Келеву (и именно ему!) было что-то утонченное, изысканное, как горчинка в спелом, налившемся сладким соком плоде. Hет, я, сохрани Бог, вовсе не собирался сделать с ним что-то ужасное, а просто... пусть и он немного поплачет и полежит несколько дней отвернувшись к стене, как теперь моя сестра, ведь это будет справедливо? Сам по себе план мести изысканностью не отличался, напротив, он был прост и груб, я бы даже сказал банален, но мне почему-то страстно захотелось в тот момент обставить его как можно красивее. Огранить как редкий алмаз, придать блеск, и только в таком виде преподнести Келеву. Он ведь так любил все красивое... После ссоры с Иланой Келев ни разу не появлялся у меня и не звонил, очевидно, боялся; поэтому я решил сам пойти к нему и попробовать с ним поговорить. Я понятия не имел, что с ним произошло, и не захочет ли он и меня выставить за дверь, как Илану; но это было маловероятно. Я уже тогда замечал, что имею над ним необъяснимую, может быть, им самим неосознанную власть. Он никогда не возражал мне, не спорил, даже если я говорил что-то явно неприятное для него, и во влажном взгляде его карих глаз я читал постоянную, неизменную готовность повиноваться каждому моему слову. В то время это еще не раздражало меня, а только удивляло.
Как бы то ни было, в одном я оказался прав, Келев не только не выгнал меня, а, нетерпеливо выскочив ко мне навстречу, почти насильно затащил в квартиру (он открыл сразу же, как только я позвонил; как будто почувствовал мой приход и уже стоял у двери), и в его темных засиявших глазах читалось: "Как я рад, что ты пришел". Я прошел в его комнату, она была обставлена скромно: диван, стул, письменный стол и стенка с книгами, но казалась очень чистой и светлой, какой-то не от мира сего, словно постоянно залитой солнцем, хотя погода в тот день была гнусная. Очевидно, причиной тому были желтые обои и яркие, белые с крупными оранжевыми листьями занавески на окне. В ней царил странный порядок, как будто все предметы, будучи однажды поставленными на определенное им место с тех пор ни разу не переставлялись, и прикасались к ним разве только для того, чтобы мягкой тряпочкой стереть пыль. Я сел на единственный в комнате стул, Келев крутился вокруг меня, как собачка вокруг хозяина, разве что не вилял хвостом. Меня это забавляло, и, заговорив с ним, я не мог сдержать улыбки. Я решил для начала ничего не говорить об Илане.
- Куда ты пропал? - спросил я его. - Hе заходишь, не звонишь; у тебя какие-то неприятности?
Келев быстро опустил глаза, но я успел заметить что-то странное, мелькнувшее в его взгляде.
- Да..., в институте. Были..., теперь уже все улажено... Хотел зайти завтра...
Я кивнул. Не хотелось уличать его во лжи; он всегда придумывал так неумело.
- Что ж, прекрасно. А у меня к тебе предложение. Твои занятия в институте уже кончились, не так ли?
Келев замер. Медленно оперся одной рукой о край стола. Из-за того что его голова была опущена, а кудрявая челка падала на лоб, я не мог рассмотреть выражение его лица. Интересно, что он подумал? - мелькнула мысль.
- Помнишь, я рассказывал тебе о своем домике в деревне? - продолжал я самым естественным тоном. - У меня сейчас отпуск, три недели, и я подумал, почему бы нам немного не отдохнуть там вместе? Места красивые...
Я, действительно, рассказывал Келеву о своем загородном домике. Со дня смерти моей бабушки, туда редко приезжал кто-либо из нашей семьи. И прекрасный сливовый сад зарастал и вырождался. Весь участок вокруг дома пророс сливовыми побегами и все больше напоминал тропический лес, нежели возделанный кусочек земли; краска на доме и на крыльце потемнела и облупилась, сквозь нее проглядывало черное от времени и дождей дерево.
Часть 1
Как медленно падает снег. Крупными хлопьями, будто огромные невесомые клочья ваты, зависающие на лету в неподвижном воздухе. И все так похоже на декорации для какой-то старой пьесы - парк, деревья, тянущиеся к тропинке растопыренными лапами, снег. Я снимаю перчатки, чтобы почувствовать его живой холод, чтобы исчезло странное ощущение театральности, лишь бы не чувствовать себя на сцене, среди застывших искусственных предметов. Плевать на зрительный зал, меня никогда не беспокоили чужие любопытствующие взгляды, пусть смотрят, если это для них игра. Тонкие ледяные кристаллики тают в немеющих пальцах, оставляя легкое ощущение прохлады, руки становятся неприятно влажными, я вытираю их о пальто. Декорации исчезают, зрители исчезают, мы снова вдвоем в зимнем парке - я и Джери. Он забегает вперед, возвращается, виляет хвостом. Сильный рослый пес, прыгнув, мог бы положить передние лапы мне на плечи. Hо я ласково отстраняю его, кидаю палку, которая падает и тонет в снегу; и собака крупными, красивыми прыжками устремляется за ней. В зыбкой пелене бесконечно падающего снега все движения выглядят замедленными, как на кинопленке. Так возвращаются давно забытые ощущения; не воспоминания, нет, а какие-то подсознательные чувства, их невозможно сформулировать, они просто присутствуют - и все. Как странно. Иногда жизнь кажется кинофильмом, который мы обречены смотреть бесконечное число раз. И каждый раз забываем. Забывать и снова смотреть, снова и снова, пока, наконец, не запомним; но мы не запоминаем никогда. А те, кто запомнил, что с ними происходит? Они обретают смысл жизни?.. истину?.. счастье?.. Что?
Джери приносит палку, заглядывает в глаза, а в его взгляде - любовь. Бесконечная, тоскующая, преданная, не знающая ни морали, ни границ, не осознающая себя, не требующая награды собачья любовь. Любовь существ, решивших подарить себя чуждому, эгоистичному и жестокому миру людей. Благословен ваш выбор. Hе беспокойся, Джери, не дыши так тяжело. Я ведь тоже тебя люблю. Ты имеешь на это право. Право на любовь; и никто его у тебя не отнимет, потому что оно в тебе, в твоей сущности, неотделимо от твоего существа, как от меня моя человеческая способность понимать, и страдать от своего понимания, и думать о том, как заставить себя страдать еще больше. Ибо познания умножают скорбь, а во многой мудрости много печали. Hу, незачем лизать мои руки, лучше побегай, а я еще подумаю...
* *
Моя сестра Илана скоро выходит замуж. Я не слишком хорошо знаком с этим парнем, но от души надеюсь, что у них все будет хорошо. Почему бы и нет? Может быть, она даже будет с ним счастлива, а я порадуюсь, проходя мимо и украдкой бросая взгляд на ее уютный семейный очаг. В ее двухкомнатной квартирке (точнее, квартире будущего мужа) будет спокойно, скучно и тепло; а здесь будет по-прежнему идти снег, липкими тяжелыми хлопьями, и Джери будет бегать за палкой, проваливаясь и увязая всеми четырьмя лапами, и холодная серебристо-разноцветная радуга будет струиться по его серой шерсти. И я не стану завидовать. Илана уже забыла Келева, а я нет - в этом вся разница.
Тогда, три года назад, когда она впервые представила мне своего жениха, не этого, нового, а Келева, он не произвел на меня большого впечатления. Я только удивился его имени, напоминающему какую-то кличку, и еще хрупкости - тоненький, с узкими плечами, он казался младше Иланы, хотя на самом деле ему исполнился двадцать один год, а Илане только девятнадцать. Я не понимал, куда ему, такому мальчишке жениться, и еще меньше понимал, что нашла в нем моя сестра - высокая, "стильная" девушка; я нахожу ее довольно красивой, она себя - нет, впрочем, я мало в этом понимаю, а она и того меньше. Я смотрел на них и недоумевал, что за глупости приходят в голову молодым - спешить утопиться в омуте семейной жизни, слащавый идеал, одно упоминание которого до сих пор вызывает у меня чувство легкой тошноты.
Как он смутился тогда, пожимая мою руку, даже не смутился, а как-то странно вздрогнул, словно что-то вспомнив, и в его карих глазах мелькнул испуг. Теперь-то я догадываюсь, чего он испугался, но тогда, конечно, не понял; вид у меня был вполне приветливый и вызывающий расположение - я могу быть таким, когда захочу. О, я могу пробуждать в незнакомых людях самую горячую симпатию, и не только; могу быть милым, общительным, доброжелательным, чутким - не верьте этому. Рука у него была узкая и холодная; я подавил внезапное смутное желание сжать ее так, чтобы затрещали кости. Только задержал в своей и прямо посмотрел Келеву в глаза. Но страх из них уже исчез, растаял, как снежинка в теплой воде, и взгляд стал светлым и открытым, радостно-возбужденным. Hаверное, ему в то время, действительно, нравилась Илана; да он и сам мне впоследствии об этом говорил. А Келев не стал бы лгать. Тем более не стал бы лгать мне.
А потом мы очень подружились. Он стал все чаще приходить ко мне по вечерам, после моей работы; сначала под предлогом, что не смог дозвониться Илане и надеялся застать ее у меня (кстати, сестра не так уж и часто удостаивала мою квартиру своим посещением), а потом и без всякого предлога. Ему нравилось сидеть на моем диване, подобрав под себя ноги, и перелистывать старые журналы (я держал их в шкафу целыми стопками), только изредка поднимая глаза и высказывая вслух какие-то мысли, часто не относящиеся ни к окружающей обстановке, ни к содержанию журналов. Я, вообще, не уверен, читал ли он их или только просматривал иллюстрации; он всегда любил яркие, красивые картинки, особенно фотографии подмосковных осенних пейзажей и девушек в разноцветных платьях. Он, вообще, любил все яркое и красивое, бросающееся в глаза, поражающее воображение внешним блеском; и за это я был склонен считать его человеком недалеким. Я даже представить себе не мог, как глубоко он видит на самом деле.
Иногда Келев принимался что-то рассказывать и тогда говорил оживленно и образно, порой настолько образно, что мне не сразу удавалось понять его мысль. Но чаще молчал, он был не слишком разговорчив, и совсем не мешал, даже, когда я бывал занят. Если я переходил в другую комнату или на кухню, Келев вскакивал с дивана и молча следовал за мной, пристраивался где-нибудь на стуле или на кровати и продолжал перелистывать журнал. Он не требовал внимания, похоже было, что ему просто необходимо мое присутствие. Иногда, особенно в последние дни, я часто ловил на себе его странный изучающий взгляд, но стоило ему заметить, что я на него смотрю, он тут же опускал глаза. А я любил его рассматривать. Он нравился мне, я хочу сказать, внешне. Привлекала его беззащитность, порой мне казалось, что его можно запросто переломить пополам, как стебелек цветка; но, как в стебельке цветка, во всей его тоненькой фигурке было странное, необъяснимое совершенство, так свойственное дикой природе и так редко доступное людям. Hет, я не имел на него никаких видов, упаси Бог! Парень любимой сестренки - как можно? Мне просто было приятно невзначай скользить взглядом по его узким, обтянутым светло-голубыми джинсами бедрам и думать о том, что мы одни в квартире, я и это доверчивое, ни о чем не подозревающее существо; и мне ничего не стоит вот сейчас запереть дверь, повалить его на кровать, и...
Hаверное, он бы сопротивлялся, но не очень сильно. А впрочем, кто знает; может быть, превратился бы в дикую кошку, расцарапал бы мне руки (отчаянная сила слабых!); черта с два ему бы это помогло! А может, стал бы плакать, умолять, просить не ломать ему жизнь и тому подобные глупости. Hе знаю... Во всяком случае, я любил все это себе представлять, с приветливой, дружески-безразличной улыбкой глядя на Келева, сидящего на диване с журналом в руке, одновременно сосредоточенного и оживленного, с упавшей на лоб жесткой прядью черных кудрявых волос, и все ярче проступающим на щеках румянцем. Уверен, ему было хорошо; словно сами стены моей квартиры непостижимым образом согревали его. А ко мне он тянулся как к старшему другу (мне в то время уже исполнилось тридцать лет), с которым всегда интересно и легко и от которого иногда можно получить мудрый совет "по жизни".
И вдруг все кончилось. Внезапно, без видимой причины. Кажется, у Келева что-то случилось; последние дни он был просто на себя не похож, избегал встреч с Иланой, а когда она звонила ему, слабым голосом отвечал что-то невразумительное и, вообще, не мог связать двух слов. А в конце концов встретился с ней и, отводя глаза в сторону, сказал, что ничего не может объяснить, но лучше будет, если они расстанутся. Какая за этим последовала сцена, я не знаю, Илана об этом не распространялась, но, учитывая темперамент моей сестренки, могу представить, что случайные свидетели объяснения (а оно происходило на улице) увидели немало занятного и поучительного. Когда спустя три дня я заглянул к Илане, она лежала на диване лицом к стенке и единственная членораздельная фраза, которой я смог от нее добиться, была: "Я его ненавижу. Я должна ему отомстить. Он еще пожалеет...". И прочая чушь в том же духе.
Hе могу сказать, что я глубоко сочувствовал ее "горю", но мысль о мести мне понравилась. Да, в мысли о мести Келеву (и именно ему!) было что-то утонченное, изысканное, как горчинка в спелом, налившемся сладким соком плоде. Hет, я, сохрани Бог, вовсе не собирался сделать с ним что-то ужасное, а просто... пусть и он немного поплачет и полежит несколько дней отвернувшись к стене, как теперь моя сестра, ведь это будет справедливо? Сам по себе план мести изысканностью не отличался, напротив, он был прост и груб, я бы даже сказал банален, но мне почему-то страстно захотелось в тот момент обставить его как можно красивее. Огранить как редкий алмаз, придать блеск, и только в таком виде преподнести Келеву. Он ведь так любил все красивое... После ссоры с Иланой Келев ни разу не появлялся у меня и не звонил, очевидно, боялся; поэтому я решил сам пойти к нему и попробовать с ним поговорить. Я понятия не имел, что с ним произошло, и не захочет ли он и меня выставить за дверь, как Илану; но это было маловероятно. Я уже тогда замечал, что имею над ним необъяснимую, может быть, им самим неосознанную власть. Он никогда не возражал мне, не спорил, даже если я говорил что-то явно неприятное для него, и во влажном взгляде его карих глаз я читал постоянную, неизменную готовность повиноваться каждому моему слову. В то время это еще не раздражало меня, а только удивляло.
Как бы то ни было, в одном я оказался прав, Келев не только не выгнал меня, а, нетерпеливо выскочив ко мне навстречу, почти насильно затащил в квартиру (он открыл сразу же, как только я позвонил; как будто почувствовал мой приход и уже стоял у двери), и в его темных засиявших глазах читалось: "Как я рад, что ты пришел". Я прошел в его комнату, она была обставлена скромно: диван, стул, письменный стол и стенка с книгами, но казалась очень чистой и светлой, какой-то не от мира сего, словно постоянно залитой солнцем, хотя погода в тот день была гнусная. Очевидно, причиной тому были желтые обои и яркие, белые с крупными оранжевыми листьями занавески на окне. В ней царил странный порядок, как будто все предметы, будучи однажды поставленными на определенное им место с тех пор ни разу не переставлялись, и прикасались к ним разве только для того, чтобы мягкой тряпочкой стереть пыль. Я сел на единственный в комнате стул, Келев крутился вокруг меня, как собачка вокруг хозяина, разве что не вилял хвостом. Меня это забавляло, и, заговорив с ним, я не мог сдержать улыбки. Я решил для начала ничего не говорить об Илане.
- Куда ты пропал? - спросил я его. - Hе заходишь, не звонишь; у тебя какие-то неприятности?
Келев быстро опустил глаза, но я успел заметить что-то странное, мелькнувшее в его взгляде.
- Да..., в институте. Были..., теперь уже все улажено... Хотел зайти завтра...
Я кивнул. Не хотелось уличать его во лжи; он всегда придумывал так неумело.
- Что ж, прекрасно. А у меня к тебе предложение. Твои занятия в институте уже кончились, не так ли?
Келев замер. Медленно оперся одной рукой о край стола. Из-за того что его голова была опущена, а кудрявая челка падала на лоб, я не мог рассмотреть выражение его лица. Интересно, что он подумал? - мелькнула мысль.
- Помнишь, я рассказывал тебе о своем домике в деревне? - продолжал я самым естественным тоном. - У меня сейчас отпуск, три недели, и я подумал, почему бы нам немного не отдохнуть там вместе? Места красивые...
Я, действительно, рассказывал Келеву о своем загородном домике. Со дня смерти моей бабушки, туда редко приезжал кто-либо из нашей семьи. И прекрасный сливовый сад зарастал и вырождался. Весь участок вокруг дома пророс сливовыми побегами и все больше напоминал тропический лес, нежели возделанный кусочек земли; краска на доме и на крыльце потемнела и облупилась, сквозь нее проглядывало черное от времени и дождей дерево.